"Имре Кертес — прозаик; однако для своей страстной повести-исповеди «Кадиш...» он выбрал форму, в которой много общего с поэзией. Или — с музыкальным произведением. Недаром для своей повести он берет эпиграф из «Фуги смерти» австрийского поэта Пауля Целана: «Кадиш...» — тоже своего рода фуга, эмоциональный, отчаянный, иногда кажущийся нечленораздельным вопль боли, вопль, в котором человек прощается с будущим, со всем, что для человека дорого и значимо на промежутке от рождения до смерти, не важно, естественной или насильственной.
В этой «фуге», фуге безысходности, есть, пожалуй, только один мотив (негромкий, иногда едва слышный, но очень заметный, запоминающийся — именно потому, что, кроме него, ничто больше не противостоит торжеству смерти, торжеству апокалиптических сил), который можно считать жизнеутверждающим. Это — мотив работы, творчества. Не стану преувеличивать: Кертес далек от того, чтобы видеть в работе пафосное средство спасения, котороеде расковывает личность, возвышает ее над мрачной реальностью, делает ее свободной, суверенной. Самоё свободу Кертес понимает весьма своеобразно, в духе своего пессимистического миросозерцания: свобода — это иллюзия, к которой следует стремиться, но которой невозможно достичь. «Я уже знаю, что такое свобода: свобода есть то, чего нет. Вздох, идея, абсолют», — гласит запись в книге «Галерный дневник», куда Кертес в течение многих лет заносил свои самые сокровенные мысли. В самом деле, иногда кажется, что работа для него — не более чем механическая привычка, за которую хватаешься, когда уж совсем не на что опереться. И тем не менее работа — как созидательная деятельность, как конкретное, ощутимое проявление сущностных сил человека — более реальная опора для того, чтобы продержаться, не презирая себя, отведенное тебе время, чем заученные нами с детства благоглупости вроде «Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно...» и т. д."
Юрий Гусев, "Под знаком Освенцима", послесловие переводчика

                                                                 * * *

"Исповедание, воспоминания повествователя представляют собою подготовку к смерти и принятие мысли о неизбежном. Метафора "могила, вырытая в воздухе" несет в себе комплексный поэтический образ, в котором просматривается мысль автора о самоинтерпретации (писателем он стал благодаря Освенциму), таким образом письмо и смерть неразрывно связаны в его личной мифологии; в то же время письмо для человека, готовящегося к смерти, оказалось средством для удачного ухода от своего эмпирического "я".
"Писать, - говорит он, - это вырыть до конца ту могилу, которую другие начали копать для меня в воздухе". Смысл письму здесь придает уже не жизнь, а смерть, вернее, подготовка к смерти."
Иштван Надь, "От вынужденной участи - к выбору судьбы", с сайта Журнальный зал http://magazines.russ.ru/zvezda/2003/7/nad.html

                                                                * * *

«Кадиш…» возвращается к предыстории главного героя «Обездоленного» и «Фиаско» — детству: темным временам полнейшего отторжения, из которых он входит в концлагерь как домой. Любовь, по Кертесу, — самый высокий уровень конформизма, полная капитуляция перед стремлением существовать любой ценой. Кадиш, еврейская молитва по умершим, произносится по ребенку, «которого автор отказывается рождать на свет, позволивший существование Освенцима».
Е. Ботанова, "Сначала был Освенцим", с сайта Ноблит http://noblit.ru/content/view/485/33/

                                                                   * * *

Дмитрий Прокофьев, "Кадиш нерожденного по самому себе", с сайта журнала Лехаим http://www.lechaim.ru/ARHIV/143/n1.htm

Даниэль Клугер, "Логична ли Катастрофа", с сайта Гешарим http://www.gesharim.org/events/archive/?id=57

http://www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=442247&print=true анонс Лизы Новиковой в газете "Коммерсантъ"